на этом острове, проявлять внимание к себе самим, лишь не впуская их в дверь, куда они проталкивали бы свои ходатайства. Это не требует длительной подготовки, мой господин, моя йоменская охрана исполняет свой долг без того, чтобы прогонять навязчивых гостей. Прислушайтесь! Какой-то шум – что? Хо, кто идёт?
В этот момент в зал ворвался отряд копьеносцев, который вёл перед собой бледную, оборванную толпу, громко призывавшую короля Абраззу.
– Просим прощения, наш господин король, из-за того, что ворвались с такой силой! Но долго и напрасно пробивались мы в ваши ворота! Наши обиды больше, чем мы можем вытерпеть! Выслушайте нашего представителя, мы умоляем! И из своей шумной среды они выдвинули высокого, мрачного человека, который появился внезапно, как пик Тенерифе в шторме среди Канарских островов.
– Оттесните мошенников! Хо, трусы, охранники, обернитесь! Гоните их! Идите подальше с вашими обидами! Вытесните их, я сказал, уберите их! Это весёлые времена, воистину, мой господин Медиа, когда полубоги бывают так раздражены от своего же вина. О, кто бы иначе правил смертными!
Так, наконец, с большим трудом толпа оборванцев была изгнана; пик Тенерифе шёл последним, с запертым штормом на своём лбу, бормоча о неких чёрных временах, чьи зёрна уже посеяны.
В то время, пока эхо хриплого ропота всё ещё отражалось в зале, король Абразза, снова наполнивший свою чашу, сказал следующее:
– Вы говорили, мой дорогой господин, что из всей еды ужин является самым сближающим и раскрепощающим.
– Весьма верно. И из всех ужинов ужины, данные нам полубогами-холостяками, являются лучшими. Не так ли?
– Так. Из-за новобрачных смертные своевременно должны быть дома: бакалавры-полубоги никогда не отсутствуют.
– Да, Ваше Высочество, все холостяки – круглогодично дома, – сказал Мохи, – просиживая жизнь в уютном уголке, удобном и тёплом, как собака, прежде покинувшая старомодного загорелого подёнщика.
– И для нас холостяк полубожественен, – вскричал Медиа, – наши завтрашние дни – это длинные ряды прекрасных пуншей, выставленных на стол в ожидании рук.
– Но, бог мой, – сказал Баббаланья, уже прояснившись от вина, – если из всех ужинов, данных холостяками, есть лучший, то все ли бакалавры, а не только ваши священники и монахи, самые весёлые? Я имею в виду – позади сцены. Их молитвы всё сказали, и их будущее надёжно обеспечено, – кто столь же беззаботен и удовлетворён, как они? Да, ужин для двоих в каморке монаха в Марамме более далёк от веселья, чем обед для «двадцати пяти» в широком правом крыле большого Утреннего Дворца Донджалоло.
– Браво, Баббаланья! – вскричал Медиа. – Ваш айсберг тает. Более чем, более чем. Разве я не говорил, что мы растопим его, наконец, мой господин?
– Да, – продолжил Баббаланья, – холостяки – благородное братство: я сам – холостяк. И один из вас в том же качестве, мои полубожественные господа. И если, в отличие от патриархов мира, мы не порождаем наши бригады и батальоны и не посылаем в сражения нашей страны целые полки наших отдельно и собственноручно выращенных питомцев, всё же мы часто уезжаем, оставляя позади себя приятные здания и земли, редкое старое бренди и горы малаги и, что более важно, тёплые костюмы, тоги и длинные гетры, способные сохранить удобства для тех, кто переживёт нас, облекая ноги и руки, принадлежащие другим людям. Тогда нет оскорбительней сравнения новобрачных с холостяками, ведь так мы уравниваем степени свойств, не все из которых передаются потомству.
– Ужины навсегда! – крикнул Медиа. – Смотрите, мой господин, что вы сделали для Баббаланьи. Он вошёл в свой скелет, но уйдёт со всеми одетыми костями!
– Да, мои господа полубоги, – сказал Баббаланья, снова по капле наполняя свой кубок. – Все эти ужины весьма прекрасны, очень приятны и веселы. Но мы круто расплачиваемся за них. У каждой вещи, мои господа, есть цена – от шарика до мира. И для пищеварения, и для души и тела легче и лучше полбедра оленины и галлон мёда, съеденные под солнцем в полдень, чем мягкая свадебная грудка куропатки у некоего благородного негуса в полночь!
– Не лги так! – сказал Мохи. – Будь я проклят, если неправильно в особняке устроить кладовую, расположенную возле спальни. Полезная мысль: я буду наедаться и размышлять об этом.
– Не позволь Аззагедди опять взять над тобой верх, Баббаланья, – крикнул Медиа. – Твой кубок наполнен только наполовину.
– Разрешите ему оставаться таким, мой господин. Поскольку тот, кто берёт много вина в кровать с собой, имеет супруга более беспокойного, чем сомнамбула. И хотя вино – яркая острота на столе, оно – мрачный мошенник под одеялом. Я это давно знаю. Всё же, Ваше Высочество, из-за всего этого для многих мардиан ужины ещё лучше, чем обеды, купленные по любой стоимости, поскольку у многих есть больше свободного времени, чтобы поужинать, нежели пообедать. И хотя вы, полубоги, можете обедать с вашей непринуждённостью, и обедать ночью, и сидите и щебечете по своей Бургундии до утренних жаворонков, переходя к своим крикетам и соединяя заутреню с вечерней, то совсем иначе с нами, смертными плебеями. От наших обедов мы должны спешить к нашим наковальням, где под конец весёлая чаша испаряется в переживаниях и заботах.
– Полагаю, он вновь выпадает, – сказал Абразза.
– Он рассвирепеет позже, – сказал Мохи. – Ваши Высочества, не время ли, чтобы закончить?
– Нет, нет! – закричал Абразза. – Позвольте новому дню начаться, но не прекращайте из-за нас. Пока всего лишь полночь. Продолжим пить вино; передайте его вперёд, мой дорогой Медиа. Мы пока молоды, мой милый господин, у нас лёгкие сердца и тяжёлые кошельки, краткие молитвы и приличные доходы от ренты. Передайте по кругу токайское вино! Мы, полубоги, оставим всю нашу старость для спальни. Подходите! Круг за кругом ставьте бутылки! Позвольте им исчезнуть, как верстовым столбам на ипподроме!
– Ах! – бормотал Баббаланья, держа свой полный кубок на расстоянии вытянутой руки над столом. – Но как несчастно существо, родившееся с корзиной на спине и пузырями на своих ладонях! Тяжёлый труд и сон, сон и тяжёлый труд – его дни и его ночи; он ложится спать с прострелом и просыпается с ревматизмом, – я знаю, каково это, – он перехватывает ланчи, но не обеды и делает из всей жизни холодную закуску! Всё же, хвала Оро, если таким людям обеды и недостаточны как полноценная еда, тогда, опять же хвала Оро, хороший ужин – это уже кое-что. Сбрось сапоги, нет, сбрось рубашку, если ты в неё одет, и иди как есть. Ура! Тяжёлый день закончен: последний удар отозвался эхом. Двенадцать долгих часов до восхода солнца! И хорошо было бы так, что это – Антарктическая ночь и шесть месяцев до завтра! Но ура! У многих пчёл есть свой улей, и после утомительного от блужданий дня они торопятся домой к своему мёду. Там они протягивают жёсткие ноги, протирают свои хромые суставы и кладут свои усталые правые руки на перевязь, а левые используют для установки и переноски пищи от тарелок к зубам, от пенящейся бутылки к большой оплетённой бутыли, которая никогда не выливается до конца, сколько в неё ни вливай. Ах! В конце концов, самый жалкий дьявол в жизнях Марди не напрасен. У самой твёрдой дубовой доски в мире есть и мягкая сторона!
– Полагаю, я прежде слышал нечто подобное этому сентиментальному бормотанию от моих рабов, мой господин, – сказал Абразза Медиа. – У него есть старый аромат тарабарщины.
– Тарабарщина, Ваше Высочество? Тарабарщина? Я полон ею, я – невнятно говорящий призрак, мой августейший богоподобный господин! Здесь, проведите рукой по мне… здесь… здесь… и вот ожог, там я сильно обожжён. Во имя Оро! Король! Но я буду насмехаться и невнятно говорить от вашего имени, пока ваша корона не почувствует, как другой череп пробил ваш собственный. Тарабарщина? Да, в аду мы будем тараторить вместе, король! Мы будем выть, жариться и шипеть вместе!
– Ты – дьявол, прочь! Хо, охранники! Схватите его!
– Назад, злые собаки! – закричал Медиа. – Не троньте и волоса на его голове. Я жажду прощения, король
